Дневниковые записи монахини N.
Сегодня после службы и Причастия отправилась по одному делу в незнакомый квартал. Грохочет невозможно. Спрашиваю дорогу: «да вон он, но там стреляют…» Но мне же надо! И я ли буду кланяться снарядам!? Свистит прямо над головой, но упрямо прусь вперед. Только собралась перейти неширокую улицу, как напротив меня, на той стороне, падает снаряд. Столб дыма, грохот, что-то летит во все стороны, и до меня какие-то то ли камешки, то ли осколки долетают… Сразу протрезвела: да, Господи, всё поняла, Господи! Поворачиваю назад — дело-то личное, и вполне материальное. Не отложить его — не храбрость, а глупость.
Из разговоров луганчан:
«Помнишь, это было еще до войны…»
«Вышла утром на улицу, поливалка едет, цветы везде – как будто и нет войны…»
(Местный батюшка) «Мы здесь на своей земле, и не надо нас бомбить…!»
РУССКАЯ ТЕМА
(русофобы могут не читать)
В средней Украине устала выслушивать, какая Россия плохая, потому что воюет на юго-востоке. Приехав сюда, с изумлением обнаружила, что Россия плохая, потому что НЕ воюет на юго-востоке! И что мы за народ такой — веками никому не можем угодить!
Примерно на третий день моего пребывания в Луганске я вдруг поняла, что НИ РАЗУ не слышала украинской речи. По официальным данным, семьдесят процентов жителей здесь — русскоязычные. Не знаю, где прячутся остальные тридцать, но и теперь, на десятый день, у меня полное ощущение, что я в России, а ведь я много времени провожу среди стихийных скоплений людей. В такой ситуации легко понять их недовольство языковой украинизацией, которая особенно сильно стала насаждаться во время правления президента Ющенко.
Нет-нет, дорогие друзья, слышала я все эти возмущенные комментарии по поводу того, что никто не запрещает говорить по-русски. Явно может и не запрещает, но делопроизводство и обучение — державной мовой, будь ласка. А если на момент отделения Украины тебе было сорок, да даже и тридцать, то толком ты уже новый язык не выучишь. Ну ладно я, клята москалиха, каждый раз цепенею, когда обнаруживаю, что инструкция или описание к лекарству написаны только по-украински. Так мне и надо, геть в свою Москалию. Ну а дончан с луганчанами за что так?
Вот вы теперь Эвропа, так я вам расскажу, как это ТАМ делается — ну, например, в Швейцарии. Швейцария по численности сопоставима как раз с юго-востоком Украины — 7,6 млн. При этом в ней четыре государственных языка: немецкий, французский, итальянский и ретороманский, причем на двух последних говорят соответственно 6,5% и 0,5% (!) населения. Вы только вдумайтесь — полпроцента населения, и его никто не считает вторым сортом, но в кантоне, где эти полпроцента проживают, делопроизводство ведется и на ретороманском. А уж инструкции и прочая бытовая ерунда — везде на четырех языках. Множество швейцарцев, в том числе одна моя подруга, тем и промышляют на жизнь, что всякую писанину с языка на язык переводят.
Когда луганчане узнают, что я только что приехала в их город, все как один совершают характерные вращательные движения пальцем в области виска.
- Зачем? — спрашивают. А я и не знаю толком, что ответить. Разве только вот это:
- Милые луганчане, мне казалось, что молиться о вас из уютной безопасности своей еврохатки будет не совсем искренне.
ОДИН ОЧЕНЬ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ
9 августа, память святого великомученика Пантелеимона.
Ровно неделю нет связи, электричества и воды, но воду все-таки привозят, и выжить можно.
Вчера заняла очередь в полпятого утра и была девятой! Сегодня пообещала соседкам занять и на них, поэтому не сомкнула глаз, боясь подвести, хотя в четыре всяко просыпаюсь. (Друзья, обзаводитесь классическими будильниками, обзаводитесь всем, что не зависит от электроэнергии!) В четыре выскочила во двор, надеясь быть первой, но, увы, оказалась шестой. Ничего, шестому воды точно хватит, так что занимаю место в сторонке и начинаю утреню на чётках. Молиться трудно — народу уже набежало, галдят. Какой-то любитель поспать выражает с балкона свое недовольство — разумеется, активно используя идиоматику. Женщины сокрушаются: — Ну как же он так! В такое время! Война, а он… помягче бы надо…
Накануне кто-то предложил писать на руке номер, а то лезут все без очереди, скандалят… идея всем понравилась. Нашлась ручка, стоявшие впереди меня проставили себе номера.
- Меня так запомните, писать не надо.
Очередь комментирует:
- Нет, она же не даст писать… Они же не пишут…
(Сарафан до пят, длинные рукава, глухой ворот и платок в эту немыслимую жару плохо маскируют мою принадлежность к какой-то не то Церкви, не то секте…) Мне смешно. Никакого мистического смысла я в свой отказ не вкладываю, просто мне это кажется унизительным, когда пишут номер на руке. Хотя… момент приучения к мысли — проставят тебе значок на руке, и ты за это что-то получишь… может в этом и есть?
Сегодня опять ставят номера, а мне уже и говорить ничего не надо, очередь сама хлопочет:
- Ей не пишем, её мы так запоминаем.
В шесть меня сменяет соседка, а я бегу переодеваться и — в храм. Сегодня впервые за тридцать восемь лет, что я не могу поздравить дочку с днем рождения. Пытаюсь подать записку о её здравии, но можно только десять имен за десять гривен, а это мне уже не по карману.
- А одно имя за гривну?
- Одно у нас нельзя, — отрезает добрая матушка за свечным ящиком.
(Ничего, доченька, зато я сама много о тебе помолилась сегодня. Как никогда.)
Готовилась к Причастию, и всю Литургию жду, когда священник выйдет исповедовать. Без исповеди здесь не причащают. Никто не выходит, начинаю беспокоиться, спрашиваю служку.
- Давно закончилась исповедь, в левом приделе была. Всё теперь. (Разговор короткий.)
Отхожу в угол и горько плачу: … да, Господи, я понимаю, что недостойна…
Вдруг выходит батюшка с крестом и Евангелием, довольно подробно объясняет мне, какая я раззява, а я на всё согласно киваю головой… слава Богу, можно будет причаститься.
Службы в этом соборе для меня мучительны: при строительстве (недавнем) был допущен серьезный акустический просчет, и слышен только какой-то неблагозвучный рокот, а текста нет совершенно. Возвращаюсь после вечернего богослужения и совершаю вечерню на чётках, а утром — утреню. Не придешь в храм вечером — не причастят утром, так что приходится отбывать.
Вечером (т.е. в час дня) решаю пойти в другой храм, Серафима Саровского — к Преподобному у меня в последнее время особые просьбы. Маршрутки теперь ходят только до полудня — в городе проблемы с топливом. Пешком — час по самому пеклу, но охота пуще неволи, так что топаю. Вокруг опять ужасно свистит и грохочет. Уже знаю, что если свистит, значит, я на линии минометного огня. При каждом взрыве привычно крещусь и проговариваю:
- Господи, пусть никого не убьет, не ранит, не лишит крова.
Мимо проходит бабушка и мне, назидательно так:
- И нечего бояться, читать нужно Живый в помощи…
Читаю, но всё равно страшно — уж очень близко и часто рвётся. Это я ничегошеньки не боялась до своего первого обстрела, пока была непуганой идиоткой. Но сегодня иду на службу — дело Божие — так что повернуть назад и в мыслях нет. По дороге вижу открытый храм, мученицы Татианы. Там мне подсказывают, что в храме иконы Божией Матери Умиление престольный праздник, и показывают направление. А я же собиралась к Преподобному… но послушно иду, куда показали. Уже вижу купола за домами, но как туда пройти — не соображу. На широченных центральных улицах ни души (суббота, два часа дня!) Обстрел всё усиливается. Вижу мужичка, который роется в каких-то ящиках возле киоска, спрашиваю дорогу к храму. Он разражается страшными кощунствами в адрес и храмов, и тех, кто туда ходит, когда тут стреляют-убивают… Ладно, сама найду. Не зря мы терпим такие беды, Господи. Есть за что.
Оказывается, в верхнем храме — Умиления — еще не служат, там ведутся внутренние работы. (Притом, что фасад уже сильно поврежден осколками, выбиты витражные окна.) Службы проводятся в нижнем храме-крипте, который посвящен… Серафиму Саровскому! Спасибо, Преподобненький, я же к тебе и шла. Наконец-то нашла храм, где не вопят что есть мочи между нот, а тихонько и умилительно поют, пусть и партес. Удается и помолиться, и в первый раз за эти недели неформально поисповедаться. Становится поздно (седьмой час!), и немножко переживаю насчет обратной дороги. Специально дожидаюсь последнего благословения — с миром изыдем — и бреду домой. Всё еще томительно жарко. Только бы дотащиться, поесть и — спать, спать…
Дома только успеваю переодеться, как слышу громкий стук в дверь.
- Кто там?
- Военная комендатура. Открывайте, а то стреляем в дверь.
Открываю. Двое в камуфляже, у одного в руках автомат.
- Ваши документы.
- А ваши?
Подает удостоверение. Пока рассматриваю, они без церемоний проходят.
- Ребята, куда в обуви! — но высокие шнурованные ботинки никто снимать не собирается. Топают по чистому полу, по ковру, который я каждую ночь лбом протираю — в том числе и за них, дураков.
Протягиваю свой паспорт, а дальше — всё по Маяковскому, только наоборот:
«Берёт как бомбу, берет как ежа, как бритву обоюдоострую…»
Подвёл меня мой двухспальный английский лёва, подвёл… На всех континентах его «с почтеньем берут», а в Новороссии — не понравился. Эта мысль мне даже приятна.
Начинаются бесконечные расспросы, кто я, и как и зачем здесь оказалась. Тот, что с автоматом, всё время пытается вмешаться — да везём её в комендатуру! — но он не главный. А главный отмахивается и задает всё новые вопросы. Мне не страшно, я знаю, что всё могу объяснить, но он на своей волне и меня, похоже, не слушает.
Тот, что с автоматом, вдруг дает короткую очередь. Квартира наполняется пороховым дымом.
- Ну вы даете! А что я хозяйке скажу?
- Ничего, это холостые.
Понятно. На испуг брали. Ну-ну…
Соседки мне потом рассказывают:
- Слышим — стреляют. Ну всё, убили матушку!
Главный спрашивает, есть ли у меня чётки. Упоминает, что жил в … монастыре на послушании. Показываю. Моя афонская трёхсотница, без традиционной здесь кисточки, его, видимо, не убеждает. Берет со стола Евангелие, листает, спрашивает, знаю ли я церковно-славянский.
- Конечно.
Тот, что с автоматом, не унимается:
- Давай в комендатуру её!
- Ладно, — соглашается главный, — поехали. Собирайтесь.
- Ребятки, можно я поем, а то в обморок упаду… или с собой кашку в баночке возьму, а?
- Нет, там может быть яд, — отвечает автоматчик.
- Как же! Не дождетесь!
Выводят меня во двор, а там — все жители наших четырех домов по лавочкам. Телевизоры не работают, а часов в восемь в квартирах становится темновато, ну и выходят подышать да посудачить. Вот уж не зря сегодня вышли, такое зрелище и по телевизору не каждый день покажут.
Сажают меня в кузов пикапчика, главный — за руль, а автоматчик рядом со мной на корточках присаживается.
Едем. По-прежнему не страшно, но очень жалко, что не удалось поесть, и уже явно не удастся поспать. Вдруг главный спрашивает, не оборачиваясь:
- Ну если Вы такая набожная… Нагорную проповедь знаете?
- Да.
- А ну?
Начинаю: блаженни нищие духом, яко тех есть Царство небесное, блаженни плачущие, яко тии утешатся…
Визг тормозов, крутой разворот на сто восемьдесят, и мы мчимся в обратную сторону. Автоматчик вопит:
- Ты что! Ты куда! Пусть в комендатуре проверяют!
- Ты не понимаешь. Есть нюансы. Мы ошиблись.
Выгружает меня опять пред изумленные очи жителей дома, вручает паспорт и извиняется:
- Это её величество война сделала нас подозрительными. Мы такими не были.
Слава Богу, можно поесть, поспать, и утром поспеть на Литургию.
(Для справки: для подозрительности есть основания. В Луганске постоянно действуют диверсионные группы, которые ездят по городу в микроавтобусах — была даже одна на скорой помощи — и стихийно стреляют из миномета. Просто открываются задние дверцы, выпускается несколько мин, и микроавтобус уезжает. Поймать их очень трудно — город большой, а ополченцев в нем несколько десятков.)